 |
|
ПИНЕЛЕ, СЫН ШИМЕЛЕ, ЕДЕТ В ОДЕССУ
Шимеле изъясняется большей частью по-русски. -- Рассказы о величии
Эфроси. -- Переезд в Одессу. -- Пинеле делают операцию. -- Горошинка в ухе.
-- Прощальный обед
Герою этого жизнеописания, как, вероятно, любому местечковому мальчику,
казалось, что его местечко--"пуп земли", центр мира, а жители его--избранные
из избранных, ради них, собственно, и сотворен мир; и разумеется, на вершине
его находится поколение Вевика Рабиновича, а вершиной вершин, зеркалом рода,
венцом его, без сомнения, является отец героя--Нохум Вевиков, ибо, кто сидит
в синагоге на самом почетном месте у восточной стены, рядом с раввином, у
самого ковчега! Кто первый принимает праздничные приветствия! К кому
собираются каждую неделю на проводы субботы и пьют, и поют, и пляшут--гуляют
до белого дня! Решительно нет благороднее его семьи! Нет дома богаче, нет
человека величественней его отца, благочестивей дяди Пини, веселее дяди
Нисла. Когда в субботу или в праздники Шолом смотрел на своего высокого
ростом отца, в красивом атласном сюртуке с широким поясом и "наполеонкой" на
голове, или на свою маленькую мать Хаю-Эстер, как она, воздев благородные
белые руки, благословляет субботние свечи в высоких подсвечниках из дутого
серебра, или на высокую опрятную бабушку Минду, беседующую с богом, как с
равным, или на молодцеватого дядю Нисла, который как нельзя лучше
изъясняется по-русски,--сердце Шолома наполнялось радостью и чувством
превосходства над другими детьми. И он благодарил бога за то, что родился в
такой семье, под "золотым флагом", где он был счастлив, словно какой-нибудь
принц, и чувствовал себя надежно, будто за крепостной стеной или в царском
дворце.
И вдруг устои крепости пошатнулись, дворец стал крениться набок,
готовясь рухнуть, и очарование счастливого местечка исчезло. Юный принц
узнал, что не здесь пуп земли, что есть на свете города значительно большие,
чем Воронка, что имеются люди побогаче Рабиновичей. А узнал он все это от
своего нового товарища -- Пинеле, сына Шимеле, о котором мы здесь вкратце
расскажем.
Помимо отпрысков почтенного рода Вевика Рабиновича, в Воронке жил еще
один уважаемый обыватель, считавшийся богачом, по имени Шимеле. Человек
упитанный, с круглым брюшком и приятно улыбающейся физиономией. Только рот у
него был слегка свернут на сторону. Шимеле был не только богачом, сколько
любителем хорошо пожить. Рублем он не дорожил -- сколько есть, столько и
прожил; не стало денег, можно занять,--и снова наступали веселые дни.
В местечке Шимеле считали вольнодумцем, потому что он носил пелерину и
бородка была у него холеная, слишком уж он ее закруглял. Он щедрой рукой
раздавал милостыню, и в самый будничный день ему могло взбрести в голову
пригласить гостей и устроить пир горой. Жить так жить!
Из Рабиновичей он больше всех любил дядю Нисла. Носил такой же сюртук с
распором, сильно укорачивал пейсы и, подобно шполянскому деду*, любил
разговаривать с евреями по-русски: "Эй вы, сукины дети, что вы балабочете
там дворим бетейлим. Пора богу молиться!" Шимеле обладал на редкость хорошим
почерком, потому что был левшой, а все левши, как известно, пишут
исключительно красиво. У себя дома он был гостем, приезжал только на
праздник. Отпразднует и снова уедет неведомо куда, только к следующему
празднику приедет, привезет домой столько подарков, что местечко ходуном
ходит, и долгое время потом все только и говорят что об этих подарках.
Однажды накануне пасхи он откуда-то явился и пустил слух, что уезжает
из Воронки. Куда? О, далеко! Очень далеко! В самую Одессу! "Только
скоты,--говорил он,--могут оставаться здесь, в этой глуши, черт вас побери!
Если б вы побывали в Одессе, вы бы по крайней мере знали, что такое город!
Вам бы только посмотреть контору Эфроси с его служащими, черт вас побери!
Сколько там золота проходит за день--иметь бы вам столько, сукины дети,
вместе со мной!"
Люди, разумеется, слушали Шимеле, разинув рты, изумлялись конторе
Эфроси и деньгам, которые проходят там за дань, но за глаза издевались и над
Шимеле, и над конторой Эфроси. И больше всех издевался Шмуел-Эля--новый
раввин и кантор, который недавно приехал из Борисполя, человек неглупый, но
довольно дерзкий, можно сказать нахальный. Он заявил: "Плюньте в лицо этому
Шимеле! Во-первых, он вообще не уезжает! Во-вторых, он едет не в Одессу, а
чуть поближе -- в Ржищев, и не потому, что местные жители скоты, а потому,
что он кругом в долгах, даже волосы на голове и те заложены. Ха-ха-ха!.."
Но как бы то ни было--в Одессу или в Ржищев, потому ли, что воронковцы
скоты, или потому, что он весь в долгу -- Шимеле не шутя стал сразу после
пасхи распродавать свое имущество за полцены. Многие вещи он раздарил.
Дочерей нарядил, как невест, а для мальчишек заказал у портного Исроела
короткие пиджачки, какие подобает носить в таком большом городе, как Одесса.
И чтобы окончательно поразить местечко, Шимеле приказал своей жене Гене
устроить настоящий пир -- вареники с творогом, "черт их побери", для всего
города!
На пир и явился весь город. И первым пришел именно Шмуел-Эля, новый
раввин, он же кантор, который за глаза так издевался над Шимеле, что живого
места не оставлял; зато в глаза он ему так льстил, что просто тошно было.
На пир, который устроил Шимеле, пришла и детвора. Однако ребятам не
сиделось вместе со взрослыми; они предпочитали вертеться во дворе и
смотреть, как нагружают подводы. Шолом вместе с Пинеле, младшим сыном
Шимеле, мальчиком с озабоченным личиком и большими выпученными глазами,
забрались на одну из подвод и, усевшись на самый верх, беседовали о далеком
путешествии, которое предстояло одному из них.
Пинеле был в то время самым близким товарищем Шолома. Шолом любил его
за то, что он знал все, что делается на свете; помимо рассказов о больших
городах, которых Пиня наслушался от своего отца, он и сам побывал в большом
городе -- в Переяславе --- из-за истории с горошиной.
Как-то, забавляясь, Пинеле попытался вложить горошину в одно ухо и
вынуть ее из другого. Но горошина заупрямилась и не хотела вылезать ни из
того, ни из другого уха. Она предпочла расти там внутри и вызвала у Пинеле
такую головную боль, что мальчик был вынужден рассказать всю правду. Прежде
всего он, конечно, получил изрядную порцию розог, "чтобы мальчик не клал
горошинок в ухо!", а после этого у него так долго ковыряли в ухе проволокой,
спицами, спичками, что его пришлось отвезти в Переяслав на операцию.
Об этом путешествии в большой город Пинеле без конца рассказывал, и,
сам того не подозревая, он вырос в глазах товарищей на целую голову. Шутка
ли, мальчик был в Переяславе и видел собственными глазами множество домов,
крытых жестью, тротуары на улицах, белые церкви с зелеными колпаками и
золотыми крестами, магазины в каменных домах, горы арбузов и дынь,
бесконечное множество яблок и груш, которые свалены прямо на землю, солдат,
марширующих по улицам, и тому подобные чудеса!
С той поры Пинеле и Шолом стали самыми закадычными друзьями, и ни для
кого отъезд Шимеле не был таким ударом, как для Шолома. Ему не только было
завидно, но и больно расставаться с товарищем, полюбившимся ему не меньше
прежних друзей, о которых мы говорили.
В последний момент перед прощанием счастливый Пинеле, наряженный,
причесанный, засунув руки в карманы, стал издеваться над Воронкой: "Что
такое Воронка? Глушь, дыра, деревня, хуже деревни! А люди здесь бедняки,
попрошайки, нищие из нищих. Глупенький, один Эфроси в Одессе имеет больше,
чем все воронковцы и воронковские богачи вместе взятые".
Потом Пинеле стал расписывать величие его семьи, как они покатят в
своих повозках--пыль столбом! И наездятся же они! А что будет, когда они
вкатят в Одессу! Самые важные люди выйдут им навстречу с приветствиями, со
свежими калачами, с жареными утками и хорошей вишневкой. И сам Эфроси будет
среди них...
-- Кто же этот Эфроси?--спрашивает Шолом.
-- Ты не знаешь Эфроси?--отвечает Пинеле тоном взрослого.--Эфроси--это
наш родственник со стороны матери, богач, магнат, миллионщик! Я ведь тебе
уже сказал, глупенький, что в одном кармане у Эфроси больше денег, чем у
всех здешних жителей вместе с их богачами. Можешь себе представить, как он
богат, если выезжает на шести лошадях цугом, а впереди скачет верховой. Одет
Эфроси с ног до головы в шелк и в бархат, и два тулупа у него: один
енотовый, а другой из норки. Даже в будни он ест только калачи и жареных
уток и запивает их лучшей вишневкой.
-- Что же вы там будете делать, в Одессе? -- спрашивает Шолом и глотает
слюну при мысли о жареных утках и доброй вишневке.
-- Как что будем делать? Что делают все в Одессе?! Чем занимается
Эфроси?! У Эфроси амбары с пшеницей, и у папы будут амбары с
пшеницей,--серьезно и уверенно отвечает ему Пинеле.-- У Эфроси контора со
служащими, и у папы будет контора со служащими. А деньги--деньги будут сами
сыпаться в карманы. Шутка ли, Одесса!
И Пинеле стал снова рассказывать о величии Эфроси и о красоте Одессы, о
ее трехэтажных домах. "...Дурачок, наш город против Одессы, как бы тебе
сказать, ну, как муха против церкви или муравей против слона".
Можно было подумать, что Пинеле был там и видел все собственными
глазами. А приятель глядел ему в рот, жадно глотал каждое слово и бесконечно
завидовал. Одно только казалось ему странным, и он не постеснялся спросить
об этом Пинеле: если Одесса такой прекрасный город и миллионщик Эфроси--их
родственник, чего же они ждали? Почему не уехали туда раньше?.. На это
Пинеле недолго думая ответил:
-- Глупенький, ты и в самом деле вообразил, что он нам родственник
совсем близкий--дядя, скажем, двоюродный брат или сват? Ничего подобного!
Дальний родственник! Седьмая вода на киселе! Видишь ли, они оба, то есть
Эфроси и моя мама, из одного города, из Межеричек. Мать моей мамы из
Межеричек и отец Эфроси, говорят, тоже был родом из Межеричек...
Нельзя сказать, что Пинеле дал исчерпывающий ответ на вопрос Шолома. Но
товарищи продолжали беседовать и так заговорились об Одессе, о важном Эфроси
из Межеричек и о всяких других вещах, что не успели оглянуться, как прошло
утро. Гости между тем давно уже покончили с варениками и были приятно
возбуждены. Раскрасневшиеся, потные, они стояли у подвод, прощались очень
дружески с Шимеле и его семьей, целовались и желали им всяких благ. Усерднее
же всех целовался Шмуел-Эля, раввин и кантор, верхняя губа у него странно
подрагивала, точно он собирался рассмеяться. Он желал отъезжающим
счастливого пути и просил Шимеле оказать любезность и передать привет от
него всей Одессе, а Эфроси "ради всего святого не забудьте передать особо
дружеский привет!"
-- Прощевайте, сукины дети! -- весело кричал Шимеле в последний раз
всему местечку, уже сидя в повозке.--Прощевайте! Не поминайте лихом! И пусть
вам бог поможет выкарабкаться из этого болота в самое ближайшее время! Айда!
--Айда!--повторил за ним Пинеле, который стоял на подводе, как
взрослый, засунув руки в карманы, и глядел на своего товарища Шолома с
гордостью и любовью. И подводы тронулись.
А когда подводы ушли, оставив за собою запах конского пота и целую
стену пыли, Шмуел-Эля схватился за бока и так хохотал, так заливался, будто
девять тысяч чертей щекотали ему пятки: "Xa-xa! В Одессу он поехал! К
Эфроси! Ха-ха-ха!"
В эту минуту лицемер Шмуел-Эля приобрел врага, кровного врага в лице
Шолома. Последнему было не до смеха. Наоборот, ему хотелось плакать.
Во-первых, он потерял друга; во-вторых, ему было завидно. Ведь Пинеле уехал,
да еще куда! Так далеко! В самую Одессу. Но хуже всего было,--и это
главное,--что прежде милый городок Воронка стал вдруг как бы меньше и
беднее, потускнел, потерял свою прелесть, блеск и очарование. Шолому стало
тоскливо, и, удрученный, раздосадованный, отправился он в хедер...
Много времени спустя выяснилось, что кантор Шмуел-Эля смеялся недаром:
Шимеле и в самом деле переехал с семьей не в Одессу, а в Ржищев, маленькое
местечко Киевской губернии не так уж далеко от Воронки. Зачем понадобилась
ему эта комедия с Одессой и Эфроси, придется спросить его детей, ибо самого
Шимеле давно уже нет в живых.
19. ПЕРЕМЕНА МЕСТА--ПЕРЕМЕНА СЧАСТЬЯ*
Собираемся покинуть Касриловку. -- Герш-шепелявый надул своего
компаньона.--Саван бабушки Минды
С чего это пошло, автор сказать не может, но стоило Шимеле уехать, как
все в Воронке начали поговаривать: "Перемена места--перемена счастья", надо
бы перебраться в большой город-- Борисполь, в Ржищев, Васильков или еще
подальше.
Детям Нохума Вевикова приходилось слышать и про их отца; рассказывали
это под большим секретом -- что он собирается вскоре перебраться в
Переяслав, большой город, откуда он переехал сюда, в Воронку, давно уже,
когда дети были еще совсем маленькими. Эти разговоры заканчивались неизменно
словами: "Перемена места--перемена счастья".
Детям Переяслав представлялся огромным, таинственным и полным прелести.
"Переяслав--место, где можно заработать",--говорили между собой взрослые, а
малыши прислушивались к ним. И хоть мало понимали, но все же чувствовали,
что Переяслав -- что-то замечательное. Это их радовало, и в то же время им
было жалко расставаться с маленьким местечком, где они провели лучшие
детские годы, золотую пору своей юности.
"Что будет,--думал маленький Шолом,--со старой воронковской синагогой,
когда все евреи разъедутся? Кто займет их места у восточной стены? А гора по
ту сторону синагоги,--что с ней станется? А лавки? А клад?.. Неужто пропадет
такое добро, уготованное для евреев, лежащее столько лет глубоко в земле?
Неужто все это сгинет, пойдет прахом?"
Как ни остерегались в доме говорить "о таких вещах" при детях, они все
же снова и снова улавливали: "Перемена места--перемена счастья...", "Доходы
падают..." Почему, когда меняешь место--меняется счастье, что такое,
собственно, "доходы" и как они "падают",--детвора плохо понимала. Но по
выражению лиц взрослых ребята догадывались, что за этим кроется что-то
серьезное... Постоянно тихий, печальный Нохум Вевиков стал еще тише, еще
печальнее. Вечно согнутый, он теперь еще больше согнулся. На высоком, белом
лбу стало больше морщин. Он запирался вдвоем со своим младшим братом, дядей
Нислом, курил папиросу за папиросой и все о чем-то советовался, шушукался с
ним. В последнюю зиму Рабиновичи перестали приглашать весь город на проводы
субботы. В праздник торы и на исходе кущей, правда, еще гуляли, дядя Нисл
еще менялся со становым шапками и как будто даже танцевал с ним на
крыше,--но это был уже не тот праздник и не та пляска. Даже тетя Годл и та
стала сдержанней, менее ядовитой... Вся семья как-то развинтилась. Одна лишь
бабушка Минда держалась стойко, как дуб. Та же чистота и опрятность, тот же
порядок как всегда. Но субботние сладости были уже как будто не те: яблочки
-- подмороженные и залежавшиеся, а иногда чуть подгнившие, орехи
подточенные, а в винных ягодах завелись черви... Молилась и совершала
богослужения бабушка Минда, как и прежде: по своему большому опрятному
молитвеннику, со смаком, во весь голос, как мужчина, громко разговаривала с
творцом вселенной. Но даже молитва казалась уже иной. В семье что-то
творилось, у Рабиновичей на душе была какая-то тайна.
Так тянулось всю зиму, пока, наконец, нарыв не вскрылся: истина
всплыла, как масло на воде, и весь город узнал тайну--компаньон Нохума
Вевикова по аренде вконец разорил его или, попросту говоря, обокрал да к
тому же перебил у него аренду. Это был красноносый человек, никогда не
вылезавший из полушубка. Звали его Гершл, но так как он произносил вместо
буквы "ш"--"с", то его прозвали "Герсл". Тут весь город завопил:
-- Реб Нохум, что молчите вы, почему не тащите его к раввину на
третейский суд?
Но когда дело дошло до раввина и до третейского суда, этот "Герсл"
расхохотался всем в лицо и так грубо выругался да еще с присвистом, что даже
повторить неловко...
-- И что только этот мерзавец себе не позволяет!--возмущался дядя Нисл,
размахивая руками и затягиваясь своей неимоверно толстой папиросой.-- Не
будь мое имя Нисл,--клялся он,--если я этого негодяя, гультяя, этого
шепелявого грубияна не запрячу в острог по меньшей мере на двадцать пять
лет.
-- Какой там "острог", какие "двадцать пять лет"!--охлаждал его старший
брат Нохум, горько усмехаясь и также закуривая толстую папиросу.-- Надули
меня, напялили дурацкий колпак--теперь придется возвращаться в Переяслав.
Перемена места--перемена счастья.
Это были откровенные речи, совершенно понятные детям, одно лишь было им
не совсем ясно: о каком колпаке идет речь. Спросить отца никто не
осмеливался. Слишком большое почтение питали они к отцу, чтобы подойти к
нему и спросить: "Папа, какой колпак на тебя напялили?" Но дети видели, что
отец тает с каждым днем, ходит согнувшись. Каждый его вздох, каждый стон
надрывал им сердце.
-- Вы останетесь на лето здесь. Жаль прерывать учение. А на праздник
кущей, если богу будет угодно, пришлем за вами подводу,
Так однажды в летний день объявил Нохум Вевиков своим детям. К дому
подъехали две повозки, точно так же, как недавно к Шимеле, и семья стала
собираться в дорогу и прощаться с городом. Но это были не те сборы, не то
прощание и не те веселые вареники, что у Шимеле. Какая-то особенная печаль
охватила всех, уныние лежало на лицах. Весь город сочувствовал Рабиновичам:
"Пусть им бог поможет; перемена места--перемена счастья! Жалко их, бедняг!"
Но дети еще плохо понимали, почему и кого жалко людям. Кого действительно
было жалко, так это бабушку Минду, которой на старости лет пришлось уложить
свои вещи и собраться в дорогу. Детворе в это время представился случай
заглянуть к бабушке в сундук. Кроме шелковых глаженых платочков, заложенных
между страницами молитвенника, кроме шелковых праздничных платьев и
бархатных накидок странного покроя, с коротенькими рукавами и меховыми
хвостиками,--кроме всего этого добра, глубоко в углу лежал большой кусок
белого полотна. Это был бабушкин саван, приготовленный ею бог весть когда,
на сто лет вперед, чтобы в случае смерти не обременять сына. Об этом знали
все. Тем не менее у ребят хватило жестокости спросить у бабушки, зачем ей
столько белой материи. Спрашивающий был не кто иной, как самый маленький
ростом и самый большой проказник--автор этих воспоминаний. В ответ он
получил от бабушки изрядную порцию нравоучений и обещание рассказать обо
всем отцу. Бабушка говорила, что она уже давно собирается приняться за
маленького чертенка. Она хорошо знает, что он передразнивает ее за спиной во
время молитвы. Надо сознаться, это было правдой. Уж она все расскажет, все!
Уж она отведет душу,--грозила бабушка. Оказалось, однако, что она и не
думала рассказывать отцу. Перед отъездом, когда дошло до прощания, она
расцеловала каждого из детей в отдельности, как может целовать только мать,
и плакала над ними, как только мать может плакать. Потом, усаживаясь в
повозку, она в последний раз обратилась к ним:
-- Будьте же здоровы, детки! Дай вам бог дожить всем до моих похорон...
Странное пожелание!